![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
timatkovПродолжение рассказа о поступлении в литинститут. Хотя оно, в общем-то, не про институт
Я поступал в институт сразу после школы, в 1991 году. Тогда в моей жизни тянулся чёрный период: я был убит разрывом с первой любовью и испытывал глубокое безразличие к жизни и своей дальнейшей судьбе. Поступал я на заочное, экзамены начались в августе. Не помню, какого числа был первый экзамен, но второй или третий пришелся на 19-е. Заворачиваю в институтский двор, вижу – мои будущие однокурсники сбились в кучу и что-то яростно обсуждают, явно не имеющее отношения к предстоящему сочинению (тогда еще было сочинение, а не этюд). «Путч! Переворот! Демократия! Парламент!» - примерно такие слова слышу.
Захожу в аудиторию, сажусь, пишу сочинение. Минут через двадцать после начала кто-то уже встает и сдает написанное. Ему говорят: ну куда вы бежите? Посидите еще, подумайте, проверьте. А он: сегодня есть дела поважнее сочинения. И потом еще несколько человек так же.
Я просидел положенный час (или сколько там дается), что-то написал, сдал и поехал домой. Но всеобщее возбуждение передалось мне. Дома родители вкратце объяснили суть происходящего – их симпатии однозначно были на стороне Ельцина и демократов. Папа высказывался более осторожно, мама – более эмоционально.
На следующий день, 20-го, я стал названивать друзьям. «Митю можно?» «Мити нет – он у парламента» - ответила тетя Наташа (тогда еще, по-моему, его не называли Белым домом). «Лешу можно?» «Леша уехал защищать демократию» - с гордостью в голосе сказала тетя Лариса. Дозвонился я лишь до друга-металлиста Антохи и предложил ему съездить в центр посмотреть, в чем там дело. Мы встретились на Пушкинской и увидели огромную толпу, движущуюся из центра по Тверской с какими-то флагами, песнями… Мы пристроились и дошли с толпой до Белого дома, где вообще творилось что-то невообразимое. Помогли каким-то ребятам нести противотанковый еж, свежесваренный из рельсов – прежде я такие только в кино видел. Вскоре Антоха заскучал и меня покинул. Я подошел к Белому дому (прежде там не бывал) и углубился в толпу в надежде встретить кого-нибудь из друзей. Разумеется, найти там кого-либо было невозможно. Зато постоял под балконом, послушал революционные речи: артист Хазанов, полковник-демократ из КГБ – Калугин, путчист из второй серии – Хазбулатов, разумеется, сам Ельцин и т.д. Призывали записываться в добровольцы, в оцепление. Я слонялся там, наверное, час, а потом с тяжелым сердцем поехал домой. И по мере удаления от центра событий все острее чувствовал, что поступаю неправильно. «Они же все там», - думал я о Митяе, Слоне, Питаке, Никитосе – «они потом будут рассказывать, а мне придется слушать». Это была, в общем-то, банальная зависть – в превентивной форме. Я как всегда упрекал себя в слабохарактерности и нерешительности, и упрек этот был тем более невыносимым, что нормой жизни тем летом для меня было безразличие к своей жизни, некий скорбный стоицизм. Душевные колебания были несовместимы с трагической тональностью, в которой я пребывал. Когда я добрался до дома, солнце клонилось к закату, по стенам в подъезде ползли тоскливые горячие блики. Дома никого не оказалось. Я воспринял это как некий знак, нацарапал ключом на стене: «Я ушел к парламенту» (так это слово вошло в мой лексикон) и снова поехал в центр. Когда я вышел на «Краснопресненской», небо уже затянули облака. Я затесался в толпу и благополучно продрейфовал до балкона, под которым шла запись в добровольцы. Записался в седьмую сотню, нас поставили в цепь вдоль Глубокого переулка. Впоследствии приходилось слышать рассказы о повальном пьянстве у Белого дома в те дни. Я никакого пьянства не припомню. Алкоголя никто не предлагал, зато разносили бутерброды с колбасой, сигареты. Выглядело это так: двое несут за концы шерстяное одеяло, спрашивают: друг, ты куришь? В одеяле - груда пачек «Родопи». Стемнело, закапал дождик. Периодически по цепи передавались слухи: мол, путчисты отдали приказ о нашем подавлении, уже вылетели вертолеты с нервно-паралитическим газом, скоро будут распылять. Или: по Тверской к нам едут танки. Или: танки уже приехали, но перешли на нашу сторону. Что там происходило на другом конце площади, у Горбатого мостика, мы, естественно, не видели. Нам роздали самодельные респираторы: кусок ваты в марле. Но предупредили, что это не поможет. Слева от меня стоял немолодой азербайджанец. Когда пошли слухи о вертолетах с газом, он начал пересказывать свою жизнь: как приехал в Москву, женился, кем работал, про детей. Он рассказывал все это ни к кому конкретно не обращаясь, глядя в темноту перед собой. Я чувствовал себя как бы свидетелем на исповеди. Это было так пронзительно! И прекрасно. Я бесконечно далёк от политики и не преследую никакой объективности, - та ночь для меня исполнена красоты и величия. Я не люблю бывать в толпе, не хожу на концерты, гуляния, стараюсь избегать скоплений народа, где возможно, - но та тревожная эйфория единения, извините, осталась одним из самых возвышенных переживаний моей жизни.
Долго ли, коротко ли, начало светать. Пришли новые добровольцы, а нас распустили по домам. Я неторопливо шел к метро, сочиняя стихотворный отчёт о минувшей ночи – в том году я сочинял стихи ежедневно, не позволял себе расслабляться. В сентябре прочел я это стихотворение на студии Кирилла Ковальджи (которая тогда заседала у нас в здании заочного отделения) – меня подняли на смех. Стихотворение было очень слабое, как и всё, что я тогда писал. Но в институт меня, тем не менее, приняли.
Я поступал в институт сразу после школы, в 1991 году. Тогда в моей жизни тянулся чёрный период: я был убит разрывом с первой любовью и испытывал глубокое безразличие к жизни и своей дальнейшей судьбе. Поступал я на заочное, экзамены начались в августе. Не помню, какого числа был первый экзамен, но второй или третий пришелся на 19-е. Заворачиваю в институтский двор, вижу – мои будущие однокурсники сбились в кучу и что-то яростно обсуждают, явно не имеющее отношения к предстоящему сочинению (тогда еще было сочинение, а не этюд). «Путч! Переворот! Демократия! Парламент!» - примерно такие слова слышу.
Захожу в аудиторию, сажусь, пишу сочинение. Минут через двадцать после начала кто-то уже встает и сдает написанное. Ему говорят: ну куда вы бежите? Посидите еще, подумайте, проверьте. А он: сегодня есть дела поважнее сочинения. И потом еще несколько человек так же.
Я просидел положенный час (или сколько там дается), что-то написал, сдал и поехал домой. Но всеобщее возбуждение передалось мне. Дома родители вкратце объяснили суть происходящего – их симпатии однозначно были на стороне Ельцина и демократов. Папа высказывался более осторожно, мама – более эмоционально.
На следующий день, 20-го, я стал названивать друзьям. «Митю можно?» «Мити нет – он у парламента» - ответила тетя Наташа (тогда еще, по-моему, его не называли Белым домом). «Лешу можно?» «Леша уехал защищать демократию» - с гордостью в голосе сказала тетя Лариса. Дозвонился я лишь до друга-металлиста Антохи и предложил ему съездить в центр посмотреть, в чем там дело. Мы встретились на Пушкинской и увидели огромную толпу, движущуюся из центра по Тверской с какими-то флагами, песнями… Мы пристроились и дошли с толпой до Белого дома, где вообще творилось что-то невообразимое. Помогли каким-то ребятам нести противотанковый еж, свежесваренный из рельсов – прежде я такие только в кино видел. Вскоре Антоха заскучал и меня покинул. Я подошел к Белому дому (прежде там не бывал) и углубился в толпу в надежде встретить кого-нибудь из друзей. Разумеется, найти там кого-либо было невозможно. Зато постоял под балконом, послушал революционные речи: артист Хазанов, полковник-демократ из КГБ – Калугин, путчист из второй серии – Хазбулатов, разумеется, сам Ельцин и т.д. Призывали записываться в добровольцы, в оцепление. Я слонялся там, наверное, час, а потом с тяжелым сердцем поехал домой. И по мере удаления от центра событий все острее чувствовал, что поступаю неправильно. «Они же все там», - думал я о Митяе, Слоне, Питаке, Никитосе – «они потом будут рассказывать, а мне придется слушать». Это была, в общем-то, банальная зависть – в превентивной форме. Я как всегда упрекал себя в слабохарактерности и нерешительности, и упрек этот был тем более невыносимым, что нормой жизни тем летом для меня было безразличие к своей жизни, некий скорбный стоицизм. Душевные колебания были несовместимы с трагической тональностью, в которой я пребывал. Когда я добрался до дома, солнце клонилось к закату, по стенам в подъезде ползли тоскливые горячие блики. Дома никого не оказалось. Я воспринял это как некий знак, нацарапал ключом на стене: «Я ушел к парламенту» (так это слово вошло в мой лексикон) и снова поехал в центр. Когда я вышел на «Краснопресненской», небо уже затянули облака. Я затесался в толпу и благополучно продрейфовал до балкона, под которым шла запись в добровольцы. Записался в седьмую сотню, нас поставили в цепь вдоль Глубокого переулка. Впоследствии приходилось слышать рассказы о повальном пьянстве у Белого дома в те дни. Я никакого пьянства не припомню. Алкоголя никто не предлагал, зато разносили бутерброды с колбасой, сигареты. Выглядело это так: двое несут за концы шерстяное одеяло, спрашивают: друг, ты куришь? В одеяле - груда пачек «Родопи». Стемнело, закапал дождик. Периодически по цепи передавались слухи: мол, путчисты отдали приказ о нашем подавлении, уже вылетели вертолеты с нервно-паралитическим газом, скоро будут распылять. Или: по Тверской к нам едут танки. Или: танки уже приехали, но перешли на нашу сторону. Что там происходило на другом конце площади, у Горбатого мостика, мы, естественно, не видели. Нам роздали самодельные респираторы: кусок ваты в марле. Но предупредили, что это не поможет. Слева от меня стоял немолодой азербайджанец. Когда пошли слухи о вертолетах с газом, он начал пересказывать свою жизнь: как приехал в Москву, женился, кем работал, про детей. Он рассказывал все это ни к кому конкретно не обращаясь, глядя в темноту перед собой. Я чувствовал себя как бы свидетелем на исповеди. Это было так пронзительно! И прекрасно. Я бесконечно далёк от политики и не преследую никакой объективности, - та ночь для меня исполнена красоты и величия. Я не люблю бывать в толпе, не хожу на концерты, гуляния, стараюсь избегать скоплений народа, где возможно, - но та тревожная эйфория единения, извините, осталась одним из самых возвышенных переживаний моей жизни.
Долго ли, коротко ли, начало светать. Пришли новые добровольцы, а нас распустили по домам. Я неторопливо шел к метро, сочиняя стихотворный отчёт о минувшей ночи – в том году я сочинял стихи ежедневно, не позволял себе расслабляться. В сентябре прочел я это стихотворение на студии Кирилла Ковальджи (которая тогда заседала у нас в здании заочного отделения) – меня подняли на смех. Стихотворение было очень слабое, как и всё, что я тогда писал. Но в институт меня, тем не менее, приняли.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 31 Jan 2008 15:48 (UTC)а я тогда не пошла к бд, так, как не выношу толпу, однажды была на салюте в конце 80х
на красн площ., там как в капкане,набралось народа, выходили в узкий проход между милицией
и железными поручнями, шаг влево-шаг вправо - и ты под ногами и тебя растопчут. жуткое ощущение
А к бд мои приятели ходили,но они пили-таки водку и "датых" видели много,
правда от эмоций "датые" не были особенно пьяны, водка не брала.
А ты просто оказался рядом с другими людьми
no subject
Date: 31 Jan 2008 16:52 (UTC)no subject
Date: 31 Jan 2008 17:59 (UTC)no subject
Date: 31 Jan 2008 16:39 (UTC)no subject
Date: 31 Jan 2008 16:55 (UTC)Кстати, Слон прошлым летом сказал, что братец Никита покинул нас окончательно ((
no subject
Date: 31 Jan 2008 18:33 (UTC)no subject
Date: 31 Jan 2008 18:42 (UTC)такая вот...
no subject
Date: 31 Jan 2008 19:06 (UTC)